songeant que jusque-là Nathalie s'était beaucoup plus préoccupée de ses nerfs à lui que des siens propres et qu'il était peut-être juste que l'inverse se produisît. Il entama une longue conversation, offrit et se fit offrir quelques portos, vin qu'il exécrait d'habitude mais qui lui rappelait les cocktails de son beau-frère et, un peu grisé, sortit plus optimiste de son café. A présent, il lui fallait parler à Éloï'se. Demain il passerait au journal, essayerait de leur emprunter un peu d'argent et demain soir, au fond, il pouvait très bien repartir. Déjà il imaginait les cent kilomètres de voiture avec Nathalie, ces cent kilomètres nocturnes et enchantés, ces cent kilomètres de mots d'amour. Pourquoi lui avait-il parlé d'une semaine ou de deux de séparation? Par défense, sans doute, pour se persuader, en la persuadant, que huit jours sans elle étaient possibles, supportables, pour se persuader aussi que Paris existait, et l'ambition et les amis, idée parfaitement fausse d'ailleurs puisque tout cela était irréel depuis deux jours, qu'il ne voyait rien, ne ressentait rien et que seuls vivaient en lui les collines du Limousin et le visage de Nathalie. Mais que penserait-elle à le voir revenir si vite, à le savoir enchaîné? N'en prendrait-elle pas cette assurance fatale et un peu lasse que l'on éprouve devant quelqu'un dont on est trop sûr? Ou serait-elle folle de joie? Il se rappelait successivement ses yeux pleins de larmes à la gare, sa voix sèche de tout à l'heure, il en concluait à deux femmes différentes, et en la multipliant, en la compliquant, en embrouillant Nathalie, se donnait ainsi, involontairement, la possibilité d'un grand amour.
И он подумал, что до сих пор Натали занималась гораздо больше его нервами, чем своими собственными, и то, что они поменялись ролями, пожалуй, даже и справедливо. Он завел долгий разговор с хозяйкой, угостил ее портвейном и сам выпил с ней несколько рюмок этого сладкого вина, которое раньше терпеть не мог, но теперь оно напомнило ему коктейли его зятя, и навеселе, настроенный уже гораздо оптимистичнее, вышел из кафе. А теперь надо идти объясняться с Элоизой. Завтрашний день он проведет в редакции, попробует раздобыть немного денег и вечером же сможет выехать. Он уже представлял себе сто километров в машине рядом с Натали, эти ночные, волшебные сто километров, эти сто километров признаний в любви. Почему он сказал ей, что они увидятся только через неделю или через две? Видимо, это была попытка самозащиты, попытка внушить себе и внушить ей, что он вполне может прожить неделю без нее, а также попытка внушить себе, что еще существует Париж, и тщеславные притязания, и друзья, но все эти уловки оказались тщетными, потому что вот уже два дня ничего этого для него не существует, и он ничего не видит и ничего не чувствует, и единственное, что живет в нем,– это холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она подумает, когда увидит, что он так быстро вернулся, когда поймет, что он уже прикован к ней? Не возникнет ли у нее неизбежная и чересчур спокойная уверенность, которая появляется, как только отпадают сомнения? Или она обезумеет от радости? Он вспоминал ее глаза, полные слез, тогда, на вокзале, потом сухой голос сегодня по телефону, и решил, что, видимо, существуют две разные женщины, и, умножая, усложняя, затемняя различные образы Натали, он был уже на грани настоящей любви.